К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ВИКТОРА АСТАФЬЕВА
Говорят, в старости человек впадает в детство. Может, и правильно говорят, ведь в голове у таких людей встают те же события, те же картины, а самое главное, что и душа – та же, ей порой десять-двенадцать лет, а иногда и поменьше. Вот и со мной в последнее время случилось что-то подобное, и моя душа все чаще уносит меня туда, где все у меня и начиналось, – и мое сиротское детство, и моя родная деревня, измученная послевоенной нуждой. Вот и сейчас мои воспоминания все там же, и я
плыву по этой реке. А рядом со мной настоящая река – мой родной Тобол. Он отяжелел от вешней воды и не входил в берега. А потом пришли сумерки, и взошла большая, удивительная луна. И сразу река стала походить на большое длинное зеркало, и на краю этого зеркала сидел мальчишка, вытягивая шейку, и неотрывно смотрел вперед.
Но кругом тихо, слепое безмолвие, и даже страшно, тревожно, и мальчишка начал расстраиваться, ведь он встречал свою мать. А та еще утром ушла на дальний полевой стан читать какую-то лекцию, – такая жизнь была у всех сельских учителей. А в последнюю минуту попросила сына встретить ее,
если долго задержится, ведь полевой стан находился на другом берегу, и нужна лодка, чтобы попасть домой. И вот сын получил материнский наказ – найти перевозчика, а иначе – беда. И теперь мальчишка вытягивает шейку, прислушивается, а шейка такая худенькая – вот-вот переломится, да и сам он такой же худышка, даже и живота вроде нет, а только спина… А время не идет, а просто бежит. И вот уже вечер спустился, а матери нет и нет. Зато в небе в полную силу засияла луна, и какие-то темные холмы вместо рощи встали на том берегу. И они почему-то шевелились и двигались, точно их подталкивал человек. И вдруг над холмами вырос огненный столбик. Что это?!
У мальчишки сразу сбилось дыхание, и он точно онемел. А столбик поднимался все выше и выше и тихонько покачивался. И в этом была какая-то тайна, а может, призыв.
И вот уже не столбик это, а точно длинная свечечка, и она все растет и вытягивается и скоро достанет до ближней звезды. «Что это, что?» – гадает мальчишка и широко открывает глаза. Ведь, может, он уже не на земле, а на небе, раз вокруг столько звезд…
Но вскоре столбик стал опадать, истончаться, и когда его вовсе не стало, на том берегу раздался родной голос. Наконец-то! Конечно, это была мать…
Вот о чем мне недавно припомнилось. Ведь этот столбик, эта горящая свеча еще долго не покидали мою душу. Я даже написал об этом рассказ. Но опубликовать его не решился, потому что подумалось – надо еще поработать. И все же моя «свечечка» пригодилась. Я рассказал об этом Виктору Астафьеву, который в то далекое время приезжал однажды в Курган. И замечательный, мой любимый писатель даже меня ободрил: «Витя, не волнуйся и не переживай. Это был призыв тебе – идти в литературу и не отступать от своей мечты. Ведь горящая свеча всегда призыв и надежда…»
Вот я поставил сейчас многоточие, потому что разволновалась душа. Да и как ей не волноваться, если сам Виктор Астафьев для меня – та же горящая свечечка, тот же призыв – никогда не сдаваться, никогда не отчаиваться в своей работе над словом. И проходят годы и годы, а эта свечечка никогда не гаснет и не погаснет, потому что рядом со мной его книги, и среди самых любимых страниц я бы назвал повесть «Последний поклон». Она стоит для меня в том же ряду, где Чехов, и Бунин, и, конечно, Тургенев. Однажды я даже написал о своих чувствах, но опубликовать свои размышления я не спешил, ведь повесть «Последний поклон» постепенно пополнялась новыми главами, и я их читал, перечитывал, потому что не гасла моя любовь. И с тех пор прошли уже многие годы, уже и самого писателя нет на земле, уже и сама эта повесть «Последний поклон» давно изучается в наших школах, и часто мне кажется, что моя любимая повесть – это его завещание, его живая душа.
И вот сегодня мне захотелось снова открыть это завещание и даже поделиться с читателями журнала «Тобол» своими размышлениями тех давних лет…
И вот я начинаю, и перед глазами у меня самые первые абзацы, и я привожу их полностью, ведь иначе нельзя. Ведь это моя исповедь, и она начинается с таких слов: есть книги, о которых тоскуешь так же сильно, как о родном человеке.
Есть такие книги и у меня. И к ним в первую очередь я отношу «Степь» Чехова и «Последний поклон» Астафьева. Я намеренно поставил их рядом, потому что для вечности какие-нибудь восемьдесят и даже сто лет – сущий пустяк. Это даже
меньше, чем жизнь мотылька, да что говорить: жизнь чеховского Егорушки находится на расстоянии дыхания от жизни астафьевского Витьки из повести «Последний поклон». И часто эти два дыхания сливаются, переходят в одно, и тогда вместо двух мальчишек я тоже вижу одно лицо, странно и чудно знакомое мне уже многие годы. А впрочем, что здесь чудесного, ведь это лицо – я сам, деревенский мальчик из маленькой сибирской деревни Утятки, окруженной сугробами и тяжелой и горькой военной нуждой. Но хватит – не буду об этом! Зачем вспоминать те сугробы, ведь я пишу сейчас не о себе, а о повести «Последний поклон». Конечно же, не о себе, но в этом утверждении все же много неправды, потому что настоящая книга – всегда о тебе, о твоей боли, о твоей совести и печали.
Автор этой повести – друг всех обиженных жизнью и обездоленных, и в то же время он удивительно чувствует красоту мира, гармонию жизни. Выходит снова – чувство и чувство! Да такое жгучее, пронзительное, переходящее порой в плач и молитву: «Сияй, солнышко! Радуй первосветом взор младенца и отразись последнею искрой в угасающем зрачке живого существа, чтоб унес он с собой отблеск света твоего, как надежду на нескончаемость земной жизни. Во веки веков сияй!» («Предчувствие ледохода»).
Откуда эта первородность в словах, почти что хрустальные звоны в авторской речи и где начало этой святости и печально тихой умиленности перед природой?
Может, все это вошло в кровь еще от плача Ярославны, может, это чувство когда-то хотел запечатлеть своим мудрым пером Даниил Заточник?.. Хотел и не сделал, но сила его желания была так велика, что она отразилась потом, через многое время в писаниях других, а точнее – другого…
А может, от далекого язычества идет эта молитва? Может быть… Надо ли нам гадать, искать какие-то дальние связи и параллели? В этом ведь наша читательская испорченность виновата: пьем воду из чистого родника, а сами вспоминаем про другую воду и про другой, такой же святой родничок, затерянный где-то в прошлых столетиях. Согласитесь, что в подобных случаях все мы – просвещенные когда-то наивным вузовским знанием – похожи на смешных следопытов или на игрушечных детективов. Я никого этим не упрекаю, ведь я сам только что согрешил, вспоминая добрым словом милого и нежного Егорушку. Но грех мой невелик, потому что святая и чистая душа чеховского Егорушки все равно присутствует в астафьевском Витьке и во всем его деревенском окружении. Да и как же иначе, раз этих мальчишек подняли одни и те же корни, одни и те же воды несли их по нашим русским равнинам. И потому давайте же сами уподобимся этим мальчишкам и окунемся в тепло воды светлого, бесконечно целительного астафьевского чувства, которое называется Любовь и Добро.
Да, большой писатель всегда проповедует любовь и сопричастность ко всему сущему и живому. Кстати, именно такой заголовок – «Сопричастный всему живому» – поставил однажды к своему автобиографическому очерку Виктор Астафьев.
В этом заголовке полная правда: всю свою жизнь писатель сопричастен всему живому. Отсюда и его проповедь Добра, Милосердия, нравственного очищения человека. Впрочем, проповедь – слишком спокойное, умиротворенное слово, да и сама судьба таких писателей, как Виктор Астафьев, сопрягается с другими понятиями, живет в другом микрокосмосе, часто недоступном невооруженному зрению. И все же я рискну сравнить судьбу таких людей с гигантским генератором, постоянно вырабатывающим Любовь, Сострадание и к человеку, и к живой, постоянно убывающей на наших глазах природе, и к завтрашнему дню, наверное, еще более тревожному и печальному, чем день нынешний, потому что «подвиги» НТР продолжаются. А ведь когда-то между человеком и природой жила гармония. Они были как сообщающиеся сосуды, как артерии-близнецы, а впрочем, и эти метафоры весьма приблизительны. Просто человек являлся сыном природы, ее плотью, кровинкой, такой, как овсянский мальчик Витька из «Последнего поклона». Конечно же, этот мальчик – истинное дитя природы. Скажу больше, даже буду настаивать, что природа для этого мальчика, как и для Тютчева, «не то, что мните вы, природа не слепок, не бездушный лик…». Да, природа для этого мальчика всегда живая, тревожная и все знающая, как некая таинственная небесная сила. И даже ночью, на печке, мальчишка не может освободиться от этих волнений, ведь где-то рядом гудит и сердится ветер, и только стена отделяет его от Витьки. И сама ночная мгла тоже опасная и живая. Она гонится за ним, когда мальчик выбегает во двор за «простым делом»… Но все эти страхи чаще всего случаются ночью, да еще в глухую зимнюю пору. А зато уже летом природа для всех – кормилица и поилица. Ее ласки сродни материнским, потому что в тайге – ягоды и птицы, а в реке – рыба. И как жаль, какая невыносимая печаль, что все эти картинки теперь только в памяти, только в прошлом: «Ныне совсем уж редко поднимаюсь я по горной тропе на второй увал, еще реже хожу на Черную гору, подножье которой исполосовано тракторными гусеницами. Горы – с чудовищными удавками на шее – линиями электропередачи, что нагло вознесли над миром свои опоры. Идут они уверенно по широкой реке-просеке, и все перед ними расступается. Под опорами – россыпью дачные дома причудливых форм, расцветок, с оградками из струганого штакетника. Бегут люди из задымленных городов на свежий воздух, к земляной работе: своя растет ягода, цветочки-ноготки. Вот и все, чего достиг трудящийся, тут все его богатство, светлое будущее в яви и натуре. Ради него разорены села, разогнаны и уморены миллионы крестьян, порублены леса, искорежены, с места стронуты горы.
И на Черной горе вытоптаны дивные цветы, трава тракторами и машинами задрана, земля в проплешинах и язвах…» («Легенда о стеклянной кринке»). Этот авторский монолог мы прервали, но он продолжается еще на многие-многие страницы. И становится страшно и одновременно обидно – неужели так и некому заступиться за эти гибнущие лесные поляны, за красавицу реку Енисей? Некому, совсем некому! Так отвечает нам автор, и мы с ним согласны, потому что такое распустошение наших богатств почти повсеместно. И на моей курганской земле я тоже видел такое. И однажды мне, пишущему человеку, захотелось создать цикл новелл-прощаний. Трудная и суровая задача. Во-первых, я мечтал проститься со своим суровым, печальным детством… Но почему же печальным? Кто-нибудь остановит меня на полуслове и объяснит популярно, что детство – это все равно праздник, если даже где-то гремит война и приходят похоронки. Ну, хорошо, хорошо, я отвечу, но какой же все-таки праздник, если эти самые похоронки приходят в твою родную семью! И вот наступает день и час, когда в дом приносят самую последнюю, самую горькую похоронку. Самую последнюю? Конечно… Ведь все уже погибли. Все, все… Все мужчины в моем роду, начиная с отца. А потом и война закончилась, но праздничность жизни так и не наступила. Наоборот, надежд
стало меньше, а горя побольше. И голода-холода тоже побольше. Это оттого, что в моей родной Утятке стали умирать последние работники – старики… Ну а женщины-то – наши матери, сестры? Это же такая сила, такая воля! На этой силе весь тыл держался. Да, держался, но после войны в нашей утятской женщине что-то сломалось, убавилось, что-то как бы замерзло. И как не замерзнуть, если все похоронки обрели теперь окончательную реальность. Если погасли надежды. А без надежды и нет жизни… И многие наши вдовы прямо у меня на глазах стали сохнуть и вянуть. И вот уже их понесли на себе болезни. И что ни месяц, то новый холмик на кладбище. И вот тогда-то я, молодой литератор, и задумал сказать этим людям последнее «прощайте» и, если хотите, объясниться в любви…
Во-вторых, мне хотелось сделать последний поклон своему родному Тоболу, по которому еще после войны ходили синие катера, ловилась такая рыба, которая сейчас живет где-нибудь в океане. О Господи, синие катера! Ведь теперь мой Тобол в знойное лето напоминает местами узкий ручей, его переходят вброд и конные, и пешие… И еще мне хотелось проститься со своими друзьями детства, многие из которых ушли в ближайшие города и там затерялись навечно, пропали. А попросту говоря, спились там, сломались и нашли свой последний час… Какое это грустное зрелище – глаголы прошедшего времени, но для меня эти люди навсегда остались живыми. И мне захотелось запечатлеть их своим пером, по-человечески попрощаться. Именно тогда и написались первые страницы на эту тему. Но потом наступило прозрение: я понял, что у меня не хватит сил выполнить эту святую задачу, да и нельзя в литературе идти проторенным путем. Почему проторенным?
Да потому, что в журнальной периодике уже появились тогда первые главы «Последнего поклона». Потом вышла и отдельная книга. Вначале на Урале, затем и в Москве. Книга эта обожгла меня своей пронзительной глубиной и прямо-таки библейской честностью. Так написать мог только он – Виктор Астафьев.
С тех пор прошло уже много зим, много лет, и все это время повесть пополнялась новыми главами. Повесть эта строится по принципу ожерелья: новые главы как бы дополняли собой предыдущие, при этом не теряя полной самостоятельности.
Да, на наших глазах ожерелье это увеличивалось, удорожалось, и мы, читатели, были только благодарны за это. И самая большая благодарность – за прозрачный родниковый язык. Иногда я хочу понять внутреннее строение астафьевского письма, хочу заметить, как он складывает свои кирпичи и заливает фундамент, – и не замечаю. А иногда хочется хотя бы приблизительно отделить авторскую речь от речи его героев – и тоже потуги почти бессмысленны, потому что его слог порой
движется, развивается почти незаметно. Так же незаметно растет трава, так же незаметно расцветает цветок. Какой-то миг – и раскрылся бутон, и тебе уже не оторвать глаз от него и не сдержать своих чувств… А иногда мне хочется, как заправскому школьному учителю, разделить астафьевских героев на главных и второстепенных. Но из этой затеи тоже ничего не выходит. И не удивительно!
Выйдите ночью на крыльцо, взгляните на густое звездное небо и попробуйте определить, где тут самая главная звезда, а где – менее главная. Так и в повести многие из ее героев лишь на миг озарены в нашем сознании, но свет от них идет такой яркий, объемный, как будто люди эти общались с нами долгие годы, а потом попрощались.
Да, «Последний поклон» – это все-таки прощание. Точнее, много прощаний. И идут эти чувства от большой человеческой души, с самых потаенных ее глубин.
Порой это прощание с одним-единственным человеком, именно об этом глава «Кончина». Очень простая по форме, хрестоматийно-прозрачная, как народная песня. Горькая, тяжелая песня: умирает тетка Агафья – одна из немногих старух в Овсянке. И к ее гробу приходит автор – Витька, Витенька, Виктор Петрович. Я не оговорился, да вы и сами давно знаете, что автор повести и овсянский мальчишка Витька – одно лицо, один человек. Просто этот Витька вырос на наших глазах, стал взрослым и мудрым. И в этой мудрости много воспоминаний, печали и много в его памяти про тетку Агафью. Нельзя без кома в горле читать эти страницы. Они о каждом из нас, о наших детях, о наших родителях, о нашей печальной Сибири – потому они так и обжигают. Но это святой огонь, огонь очищающий. И как же просит, как же желает этого очищения наша душа: «Какое же это редкое и великое по нынешним временам счастье – прожить почти девяносто лет на своей земле, в родной деревне, в своем родном углу, в сельском миру, с детства знакомом и бессловесно любимом. Прожить, пусть в тяжких трудах и заботах, не ведая разлук и тоски в чужеземье, не поддавшись соблазнам и отраве городской жизни, прожить с покоем и прибранностью в душе и кончить свой век с достоинством, уйти с тихой молитвой на устах туда, откуда ты явился гостем на сей свет с назначением творить в меру сил, тебе данных, добро и успокоиться с сознанием до конца исполненного долга». Так заканчивается глава «Кончина». Но это только кажется, что она заканчивается. Свет этой глубинной и ясной прозы еще долго будет стоять в нашем сердце и еще долго будет учить нас Любви, Доброте, Состраданию. И еще – Честности, Мужеству перед лицом трудной, суровой жизни.
И как хорошо, что есть на свете такие книги, как «Последний поклон»… Книги – друзья и наставники, книги – строгие судьи. И еще я бы добавил: книги, написанные «с сознанием до конца исполненного долга». Но это последнее – слова уже самого Виктора Астафьева. Правильные, святые слова.
Виктор Потанин. Из литературного альманаха «Тобол»
Виктор Петрович Астафьев (1924–2001 годы), выдающийся русский советский писатель, Герой Социалистического Труда, лауреат Государственных премий СССР и Российской Федерации. Участник Великой Отечественной войны.
Ведущие темы творчества Виктора Астафьева — суровые фронтовые солдатские будни; жизнь русской деревни; сохранение уникальной природы нашей страны.
Произведения писателя, пронизанные любовью к России, человеку-труженику, стали золотым фондом русской литературы, переведены на многие языки мира.
Нашего земляка, замечательного русского писателя Виктора Потанина, связывала с Виктором Петровичем многолетняя дружба.
Теги: альманах, история, память, писатель
Газета Курган и Курганцы Новости Кургана не пропустите важные новости
